Встреча с апрелем.

Четверг. Конец рабочего дня, первого после болезни. Приходится задержаться, так как мама зависла в пробке. Но вот мама звонит, говорит, что приехала. Дочитываю фрагмент текста о Хармсе. Устойчивая ассоциация откликается в душе эхом, но это уже не так тревожит. Выхожу на улицу. Тёплый ветер, машины ездят туда-сюда, приходится мерить лужи. Но мне хорошо. Если бы ещё Жорка не мелькал в мыслях… Ох уж мне этот Жорка… Прохожу так несколько метров, а вот и мама. Слышу её голос. Моё время закончилось. Пока я дочитывала про Хармса, она прошла часть того пути, который должна пройти я, и мы встретились раньше. Вот такая первая встреча с весной, с апрелем. Я как рождённая в мае должна бы любить май больше других месяцев, а вот с некоторых пор больше люблю апрель. Потому что вот уже шесть лет что-то хорошее непременно происходит в этом месяце. Или хотя бы появляется надежда на хорошее. Так и теперь. А ещё апрель 2018 и важный для меня апрель 2012 года совпадают. Шесть лет назад я совершила довольно смелый, а может и бессмысленный поступок, даже дни недели такие же. Что даст мне этот месяц? Радостно-тревожное ощущение, такого не было ни в один из апрелей.

@темы: Я

---

Творческое начало апреля.

Что будет? Что будет? Какими дорогами
Пойдём мы, и что испытаем мы?
(Встревожен мой разум загадками многими,
И мысли текут, нескончаемы.)

Что будет? Что будет? Душа в ожидании
Струною гитарной натянута.
(Всё чаще в смятенном мелькает сознании
Подземный кузнец! Как же странно-то!)

Что будет? Что будет? Какая история
Достанется ветру апрельскому?
(Твоих восьмистиший, конечно, не стою я,
Отдай их Дворцовой да Невскому.)

Что будет? Что будет? Судьба вероломная
Одарит бедой ли, победою?
(Так смутно, любимый! Так муторно, словно я
В подвале. Где выход, не ведаю.)

Так будь же что будет! Скорее бы встретиться,
Неважно, на счастье, на горе ли.
(Вопрос неотступный в уме моём вертится:
Зачем же мы осенью спорили?)

@темы: Творчество

---

"Красное колесо", "Август четырнадцатого", глава 8

Её ввели и подтолкнули старшими женскими руками – как в полную темноту, в спальню, где он лежал.
Совсем темно не было, но обычное затмение глаз, когда из яркого южного полдня войдёшь в заставленную комнату.
Пахло ладаном, сухой травой, лекарством. Сразу вскоре видны лучи от щелей, в них – пляшущие пылинки, потом от этих лучевых пылинок расходится для глаз и по комнате всей – смутная видимость. Потом и чётче, и почти уже полная.
Он лежал в междустенке на высокой кровати, высоких подушках, покрытый одной простыней по духоте, – а как будто уже саваном, только не до верха.
Варя подошла сколько-то, за сколько-то остановилась. Говорить она совершенно не знала что, за всю дорогу от Петербурга не выдумала, боялась сфальшивить, что ни произнеси. Но отчасти эта темнота помогла ей, в темноте легче было и молчать, и освоиться.
А он-то, наверно, хорошо видел её. Но и головой не повёл. А после нескольких дыханий спросил, громче шёпота:
– Кто это?
– Матвеева. Варя.
– Мат-ве-ева?? – его беззвучный голос передал, однако, удивление – и ласковость. – Матвеева? – Далеко отстояло слово от слова. – Да ведь ты ж. В Петербурге.
– Приехала. Узнала – и приехала.
Что война началась – ему нельзя было говорить, не говорили. Что приехала из-за него, пусть понуждаемая разными дамами, – была почти правда. А высказалось – неловко. Благодарить благодетеля?… И само благодетельство вообще стыдно, и благодарить – фальшиво: благодетельство есть откуп от общественного долга, так говорят. А всё же перед собой и перед этими дамами не могла Варя не признать, что ни гимназии бы не кончила, ни на высших курсах бы не училась без Ивана Сергеевича Саратовкина.
За минуты молчания и в нём что-то прошло, прошло. И он сказал уже голосней и со всё более отчётливой ласковостью:
– Спасибо, Варюша. Не ждал. Мне приятно.
Когда-то маленькую девочку может быть погладил по головке. Ей и не запомнилось, чтоб он говорил с нею особо или ласково. Да они и не встречались никогда. На петербургской улице она бы мимо него прошла, не узнала.
А сейчас этот голос – тронул её. И первый раз ей показалось, что она ехала так далеко – не зря. Хотя всю дорогу была уверена, что – зря, смешно и глупо.
Среди образованных курсисток, её подруг, стыдно было бы признаться, что она ездила к одру благодетеля, да кого? – владельца бакалейно-гастрономического магазина, – как ни назови его, купец или лабазник, всё равно чёрная сотня. (Хотя и у Гоца дед был чаеторговец – но сотни тысяч жертвовал на революцию!)
Магазин Саратовкина на тихой Старопочтовой, на отлёте от движения, без зеркальных витрин, не такой большой и даже полутёмный, однако известен был всему Пятигорску, и Ессентукам, и Железноводску: что нет никакой такой в мире еды – всякой марки заграничного вина, швейцарского шоколада, вологодского масла или нежинских огурчиков, чтоб они не нашлись у Саратовкина. Его приказчики считали позором ответ “у нас нету-с”. И даже непонятно, какую выгоду Саратовкин преследовал не в бойкости повседневного спроса, а в том, что на всякое шалое желание у него не бывает “нету”. Скорее – гордость.
Варя приехала не зря? – однако что же было говорить дальше? Как она поняла, Иван Сергеевич уже неизлечим, и даже в днях её торопили, чтоб она поспела. Но теперь высказывать ему несбыточные пожелания здоровья было неискренне, а признать смерть – тоже нельзя. А говорить о постороннем – и совсем неестественно,
И Варя, ни шагу дальше, от натянутости переминалась, выжидая, сколько прилично надо простоять, чтобы можно уйти. И обеими руками держала сумочку перед собой, чтобы только занять их.
Уже гораздо ясней стало в комнате, и на подушке виделась круглая голова Ивана Сергеевича, редковатые волосы, всё ещё полное лицо – и большие, устало свисшие усы, как мокрые кисти.
А всё остальное – под саваном.
Не от сознания близкой смерти его, а вот от этого савана, до подбородка натянутого, её как сознобило.
А он, напротив, так покойно лежал, будто нисколько не боялся и не ему грозило.
– Пошли тебе Бог, Варюша, – с той же ласковостью сказал Иван Сергеевич, как будто она была не одна из двух десятков, ему не памятных, а его любимая дочь. – Чтоб ученье. Пошло на благо. И тебе. И людям. Свет ученья, он знаешь. Двулезый.
Последнего странного слова она не поняла. Да и не так старалась понять, а старалась выстоять прилично свои десять минут, и облегченье было, что не ей говорить, а он сам. Но его тон – очень раздобрял сердце.
– И жениха хорошего, – размышлял он, кажется и без труда. – Или есть уже?
– Не-е-ет, – простоналось у Вари.
И тут почувствовала к нему бесподдельную благодарность, что самого главного он не забыл и самого больного так коснулся мягко.
Он, правда, был хороший старик, хотя и купец. И кто-то же должен быть купцом. И кто-то же должен один взяться, чтобы город их не был хуже столицы.
А – после него?
– Всё – будет. Всё – будет, – то ли успокаивал старик. То ли успокаивался.
Замолчал.
Забыл?
И Варя молчала. Она даже хотела что-нибудь сказать, но совсем не могла придумать, как если б ей было четыре года.
И пока она стояла, ещё переминаясь и вцепясь в сумочку, она подумала искренно, не формально, что ведь когда-нибудь и она будет старой и вот так же плашмя и беспомощно будет умирать.
А Иван Сергеевич с одра смерти как будто ей помогал на тот миг.
И ещё сказал:
– Спасибо. Что посетила. Спаси Бог.
Правда, как-то хорошо получилось, неожиданно. Не так непролазно мучительно, никчемно, как ей представлялось в пути.
Из тёмной комнаты его она вышла растроганной. Вышла наружу – а там дрожащий знойный воздух. И много виделся раскинутый Пятигорск.
Трёхэтажный дом Саратовкина стоял на углу Лермонтовской и Дворянской. Тут поворачивали открытые маленькие трамвайчики, идущие на Провал, несмотря на войну и сегодня полные курортной публикой. Они всползали выше, выше по подножью Машука, мимо богатых белых дач, вилл, пансионов – и туда, к Эоловой арфе, к Лермонтовскому гроту. А в другую сторону, к базару, Лермонтовская круто спускалась, сразу падали крыши в зелень. На юг, поверх сниженного города, синели отодвинутые, размытые, ненастойчивые линии гор.
И – так горячо стало от этого обзорного родного вида. Пятигорск! Зачем она отсюда уехала в чужой неприветливый Петербург? Тогда казалось – к счастью.
Сирота… Но и сироте помогает родное место. Вот… вот… не отец, а… а как бы и за отца? Не отец – а сколько для неё сделал?
И – как добро пожелал. Как угадал!
И вот – уже и его нет…
Вся с детства известная привлекательная окрестность, ещё и под невидимым духом Лермонтова, – как чаша, налитая зноем и счастьем, – томила невыносимостью.
Вот ведь, как чувствовала: и с Саней встретилась. Родная земля, здесь всё возможно!
С Саней-то встретилась, но только раздражилась до крайности. Такая невозможная встреча, в таком переполошенном общем завихре, кажется – что только дать могла, именно по необычности положения – всего мира, и его, и её! – а ничего не дала. Уходила, урчала тёмная вода – и телом своим готова была Варя рухнуть и перегородить ту воронку. Но всё впустую. Тягостно с ним прошатались несколько часов по станции Минеральных Вод – а всё ни к чему. Эта чрезмерная его добродетель, медленная рассудительность – они уже и девчёнке-ученице претили, – а тут, в ослепительном июльском дне, стало видно до чёрточки, как Саня губит себя, – и ничем Варя не могла отвратить. И чего-то резкого ему наговорила, имея в виду свою досаду, а вкладывая в слова другого разговора, – и уехала дальше дачным, в Пятигорск.
А она так неслась, так неслась на родину, как будто не война сопровождала её всю дорогу, как будто не к последним вздохам опекуна, а летела в счастье, вся до щекучих подошв ожидая его.
Как террористки возят на себе пироксилин, в каких-нибудь местах, не доступных для полицейского обыска, под лифчиком, – так Варя везла в себе силу взрыва, уже недовезомую.
Пропадала она в этом Петербурге, никем не замеченная, не привеченная, малообразованная провинциалка. А здесь – горячая чаша родины, и здесь не может у неё не найтись друзей, знакомых, кого бы встретить. Кто-то должен её понять – и ей помочь понять свою судьбу.
И как она будет благодарна! и как отслужит!
Не мог этот приезд её кончиться – так, ничем. Вот, на черкеске проходящего горца видела она в перепояс узкий ремешок с бляшками чернёного серебра, а с ремешка свисающий кинжал, – вот, это наше, наш мир! (Хотя никогда ни одного горца не знала).
В дешёвой соломенной шляпке она шла по бестенному жаркому тротуару – и вдруг оказался перед её ногами, поперёк тротуара – ковёр! Расстеленный роскошный текинский, тёмно-красный с оранжевыми огоньками.
Варя вздрогнула, как вздрагивает засыпающий, сочтя уже за галлюцинацию, – огляделась: да, мягкий ковёр был расстелен поперёк всего тротуара от двери коврового магазина – и другие прохожие тоже останавливались, не решаясь наступить. Но стоял в двери пожилой коренастый турок в красной шапочке, с дымящимся чубуком, и ласково приглашал прохожих:
– Ходы, пажалуста, ходы, так лучше будыт.
Кто – всё-таки миновал, кто – смеялся и шёл. И Варя – пошла, наслаждаясь стопами от этой роскоши, – необычайный какой-то счастливый знак.
Голову набок, смеясь, покосилась на щедрого турка. И встретила хитро-властные глаза.
С сожалением соступила с ковра, покидая игру. От ковра через ноги огнём – будто вспыхнули в Варе яркость, красота жизни, уверенность в себе.
От Лермонтовского сквера к другому скверу по незастроенному месту тянулись временные лавчёнки, многие в ряд разнообразные лавчёнки и мастерские – из досок сбитые маленькие ларьки, домки с приподнятыми козырьками над своим дневным прилавком.
Варя пошла мимо них медленно и заглядывала в каждый без смысла. Тут был – продавец рахат-лукума и халвы. Галантерейный лавочник. Сапожник. Лудильщик. Чинильщик примусов и керосинок. А в следующей – жестянщик: висел большой оцинкованный таз у него над прилавком как витрина, вместо названия, а из будки нёсся жестяной бой, хоть уши закрывай, резкий и даже злой.
Мимо этих жестяных ударов Варя прошла бы быстрей, но покосилась – и увидела самого жестянщика, как раз оставившего работу и поднявшегося во весь рост. В такой жаркий день в серой плотной рубашке, под цвет жести, и в чёрном твёрдостоялом фартуке напереди, это был молодой парень, черноволосый и сильно смуглый, как многие на юге, но особенное в нём было то, что при широко-раздатом лице, и во лбу и в нижней челюсти, уши у него были неожиданно маленькие.
Варя увидела – и замедлила. Она узнала?… И через шаг остановилась уже уверенно.
С молотком в руке парень покосился на неё, без искливой готовности лавочников и ремесленников, и даже угрюмо, как на врага, а не заказчика. Да и не было ж в руках у неё никакого видимого заказа.
А Варя улыбнулась ему во всю летнюю улыбку:
– Вы меня… Ты меня не узнаёшь?
Сама она тогда, только перейдя в полустаршие гимназистки из городского училища, едва сменила, тоже на чёрном фартуке, бретельки на зелёную пелеринку. Но две её старшие подруги, приезжие, с которыми она как сирота вместе жила на квартире, уже водились с таким Йеммануилом Йенчманом (не представлялся Эмма, а всегда Йеммануил). И взявши с Вари твёрдое слово, открыли ей однажды, что это – знаменитый анархист, и что сами они тоже сочувствуют анархизму. От Вари просто негде было им скрытничать на квартире, но Варю охватило святое чувство посвящённости. Девочки прятали то какую-то коробку, то книгу Бакунина, то газету “Чёрное знамя” – и по тайности, и запретности, в хранении жадно читали их, от общих принципов – что должен быть полностью уничтожен весь нынешний строй жизни и надо посвятить себя неудержимому неотступному разрушению, и до рецепта, как делать “македонки”: в кусок водопроводной трубки насыпать бертолетовой соли и вложить ампулку серной кислоты.
Так вот с Йенчманом раза два-три появлялся и Жорка – сильный, молчаливый паренёк, ещё не развитый, но обещающий самоучка, как говорил Йеммануил. И держал его на подмогу, на замену, для поручений. Ему тогда было лет пятнадцать.
С тех прошло? – семь лет? Варя ни разу с тех пор не видела их обоих, даже забыла совсем, вот никак не думала, что и сейчас он в Пятигорске.
Из своей полутёмной пещерки-ларька недоброжелательно искоса смотрел.
– Не узнаёте, Жора?… Я – Варя… Я – из тех гимназисток на Графской улице… куда вы… куда ты приходил с Йеммануилом.
Почему-то само прорывалось “ты”. Да ведь ей тогда тоже было тринадцать, детское. Хотя вот он уже не подросток, а сильный мужчина с узластыми плечами.
А он из полутьмы смотрел на неё кособрово, ему это, видно, сильно всё не нравилось. Как-то гмыкнул, ничего ясно не выговорил, полуотвернулся, сел на низкий стул – и на выдвинутой железке стал обивать загнутый край лохани. Молотком он бил по твёрдой железке через подставленную жесть, понемногу поворачивал лохань и снова бил, подбивал. Бил он сердито, как будто на эту жестянку сердясь, бил и подбивал, голову наклонив, оттого ещё хмурей. И на Варю даже не смотрел.
А её – как приковало к этому темно-деревянному нечистому прилавку с обрезками цветной жести, то белой, то жёлтой стороной наверх, и кой-где присыпом металлической пыли. Она обоими локтями оперлась, вглядывалась в крупнолицего мастера и настаивала:
– Не можете вы меня не помнить! Там было две старших гимназистки, а я – младшая, Варя. А я – так: помню вас!
Пять минут назад она ничего о нём не помнила, – а сейчас вдруг из трубы памяти, через раскрывшийся раструб – потянуло сильным тёплым током, и она вспомнила даже клетчато-бордовую рубашку, в которой он бывал тогда, даже на каком стуле он сидел и движенья его рук. Сейчас – это всё очень помогло, – и силой вызывающего чувства она вытягивала из памяти ещё, ещё, какие-то анархистские программные фразы: разрушение несовместимо с созиданием… действенное разрушение и есть свобода… бороться с общепризнанными авторитетами… взрывать памятники…
А он поколачивал свою поделку со злостью, как удары нанося извечному врагу, и перекошены были его сильные, крепкие, мясистые губы.
Варя – уже больше различала в затеньи лавчёнки, хорошо видела его набок положенный гладкий смоляной чуб, только глаза от неё уходили. И – длинный негибкий чёрный фартук, то ли прорезиненный.
Тогда – и на ней тоже был короткий чёрный фартучек, но каждой складкой льнущий, как положишь.
Не мог он её не вспомнить! Она не уйдёт иначе!
Она и не шла никуда. А из трубы памяти – выносило на помощь, и она вытягивала – с изумлением, как новое:
… Только через преодоление культуры возможно достижение анархистских идеалов. Долой научное насилие, долой университеты, синагоги науки! Анархист вторым делом объявляет террор науке! Похоронив религию – затем похоронить и науку, отправив её в архив человеческого суеверия…
Удивительные, неожиданные слова! А что, какая-то односторонняя правда есть и в этом? Наука – холодный, сухой, бессердечный путь. Особенно для молодой женщины. Особенно для одинокой.
Но как это помнилось? но какой силой вызвалось сейчас?
… Формы борьбы могут быть разнообразны: яд, кинжал, петля, револьвер, динамит… динамит, динамит…
Бил со злостью – и не узнавал? Резкий железный близкий звук хлестал по ушам Вари.
Тут ей осветилось: он не хочет узнать – из конспирации! Он – и по сегодня состоит в каком-то жутком чернознамённом обществе. Или не состоит, но скрывает прошлое и опасается быть опознанным.
Да разве она – его предаст? Да она могла бы ему даже помочь – выручить в чём-то конспиративном. Или – помочь ему в чтении, в развитии, – ведь это ему наверно трудно.
И ещё сильней придавило её к прилавку, всем передом, как вертелся каруселью весь лавочный ряд, а эта лавочка была на них двоих, и её прижимало всей центробежной силой.
– Жора! Я никогда вас не выдам! – выговаривала она сильней, через жестяной лязг, через примусный шумок сбоку, но – и не так, чтобы соседи слышали, а ему одному. – Вы можете быть совершенно уверены! Ты можешь быть…
Через лязг, через шум и от боязни не убедить – дыхания не хватало. Но он услышал, понял. Перестал бить. И повернулся к ней. И как она видела теперь всё его возмужание за эти годы, и всю его решительность! И закрытую загадочность. А по широкому подбородку и на верхней губе – стоячая чёрная щетинка.
– Ты можешь на меня… положиться!
– А чего – положиться? – спросил он грубо. – Чего нам раскладывать? Ты себе – барышня, и проходи.
В грубости голоса его была как команда.
– Ты можешь положиться! – всё уверенней и увлечённей выговаривала Варя, так же прижатая к прилавку, и не заметила, заметила, что голым локтем раздавила лепесток сажи, перелетевший от примусника, – и тут же забыла.
Прохожие за её спиной миновали, заказчики не останавливались – и она с локтей смотрела и смотрела на отчаянного анархиста. И вспомнила, да:
… Революционер знает только науку разрушения… Холодной страстью должны быть задавлены все его нежные чувства… Он – не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире…
Ну конечно! Ну понятно! Он – добровольно всего лишён в этом мире. Но разве помеха – дружеское участие? светлая помощь?… Сама сирота – как понимала Варя всякое сиротское одинокое положение!
Смотрел.
Столько горечи, столько невысказанной тяжести было в его мрачном небритом лице и чёрном взгляде.
– Наверно, у тебя была это время очень тяжёлая жизнь? – как будто могла его утешить.
– Было, – вдруг открылся он. – Предателей много. Редкий не предатель. Попался я на одном деле, укокали начальника тюрьмы. Дали арестантские роты.
– И долго? – (Так и предчувствовала она!)
– Потом – амнистия, на ссылку заменили. И выбросили в собачью жизнь, вот… Им бы такую жизнь…
Видно и не женат.
Отдал молотком по железке, трахнул вместо слов.
– Я никак не думала, что вы в Пятигорске!…
Он приоткрывал подземный, тайный, преследуемый мир – и она не смела больше говорить ему “ты”, он вырос перед ней. В этот страшный мир она не готова была вступить – но если бы он властно позвал, то может быть и… В какой бы ни форме, но – слиться с народом, кто об этом не мечтал?
– Южно-Русская Федерация?… – ещё вспомнила и прошептала.
Когда он и не бил по жести – мешал слитный шум нескольких примусов от соседа.
Но Жора – расслышал и пришикнул как на кошку:
– Тшыть!
Замерла.
– Продали Федерацию, – доверился он, услышала. – Из Киева. Сами виноваты, много психики наводили. Даже эксы стало делить нельзя. Ну, и развалились…
– А Йенчман? – спросила она, да просто напомнить их общее прошлое.
Махнул рукой:
– Он стал – пан-анархист. А я – анархист-коммунист. Они – учёные слишком. А анархист-коммунист не должен ничего читать, чтоб не поддаться чужому влиянию. Все свои взгляды он должен выработать сам, только так свобода личности.
Высказал, а лоханку проклятую доделывать. Бил.
Выше фартука ещё двигалось, а ниже – стоял дыбчатый фартук неподвижным хребтом.
Какая воля была в нём! Какая сила в подземном кузнеце!
Но если он не нуждается даже читать – то в чём она ему поможет? Но может быть – с кем-то связать, куда ему нельзя появиться? Если бы он доверил?…
Не покидано чувство, что к чему-то же сегодня счастливо лёг ей под ноги ковёр.
Остановился бить, но помахивал молотком и смотрел жгуче:
– Все-е будут ползать перед нами на коленях! У все-ех мошну растрясём!
Непобедимые глаза!
– Всех подлецов стрелять по одному! – смотрел и на неё, как на подлеца. – Наели шеи жирные в крахмальных воротниках. А собачку нажмёшь – мясная туша.
Варя не знала, как смягчить его, чем угодить навстречу.
– А попам долговолосым – расчесать гривы, за гривы вешать.
– А не жалко? – усумнилась.
– Никого не жалко, – откровенно шевелил он тяжёлыми губами. – Должны знать, что сила на них идёт, пусть боятся!
Страшные он говорил слова! – но и жизнь ведь жестока. Это на Бестужевских курсах, на благополучной поверхности можно так категорично оперировать моральными правилами.
Навалило Варю на прилавок, платье не бережа.
А память подавала ей любимый спор тех лет, сейчас так объясняющий это гордое одиночество: имеет ли право революционер на личное счастье? Или должен постоянно подчинять его революционному идеалу?
И жалея его, обойденного, обделённого, явно одинокого, загнанного, затаённого, – простонала ему через прилавок, уже в половину его ширины:
– Жо-ора! Но вы не должны лишать себя… А?
Перестал бить, посмотрел. Всё не расхмуренный, раздражённый.
А она не уходила, не отходила, не слегала с прилавка.
Пока не захлопнется козырёк ларька.
Не бил. Молчал, смотрел, соображал. Сильные чёрные глаза.
Но заогнились, от подземной кузницы, от скрытого горна?
Глаза в глаза, ещё подумал и сказал:
– Ну, зайди.
Сильно шумели примусы.
Отлипла от прилавка, не видела сажевого пятна на локотке, может где и платье, – и подняв доску, вступила в узкий зев прилавка.
А дальше идти и некуда: два шага на два шага, и заставлено, завешано кастрюлями, вёдрами.
Зачем сказал войти?
Поднялся – неровно, как ногу отсидев, на голову выше её. Ступнул ещё вглубь, там надавил низкую дверцу, кивнул головой:
– А ну!
Вот что! Оказывается, в ларьке ещё был скрытый задний чулан, и туда вела эта дверца – такая низкая, что даже Варе надо было голову приклонить, чтобы войти.
Какая-то тайна.
Варя бесстрашно протиснулась мимо дыбчатого фартука, наклонённого плеча анархиста – и вошла туда. Как в подполье.
Доверил? Понадобилась!
В тесноту такую, что еле повернулась – и от спины её предупредительно громыхнуло дном висящей жестяной ванны.
И чем-то сбило соломенную шляпку, попрыгала она куда-то.
Это был наглухо сколоченный чулан, но щели в разных местах, и всё же светилось.
Жора сильно пригнулся, вошёл. И ещё раз громыхнуло прогнутым железом, как глухим громом.
Так было тесно, обвешано и обставлено, что только и стояли они друг против друга.
И что же тут?
В перемежных щелях видя его, стояла.
Ужасно шумели примусы!
Но когда он сбросил фартук – тот отчётливо, твёрдо стукнул о пол.
Она – если и начала понимать, то не хотела понять!
А он – страшно молчал!
Она задыхалась от страха и жара в этом чёрном неповоротливом капкане! колодце!
И ощутила на плечах неумолимое давленье его рук.
Вниз.

---

Могу ждать.

Планировала уже сегодня выйти на работу, но врач меня вчера не отпустила. А тут ещё и гортань воспалилась, может, обойдётся, а может, зависну дома ещё. Так вот, читаю книжки, тихонько кисну в квартире, интенсивно лечусь и медленно осмысляю, что нахожусь на переходной стадии от безвременья к… К чему перехожу-то? А не знаю. Бабушку этот вопрос тревожит больше, чем меня. Главное, что я опять могу ждать. Ждать того, что вполне реально. У меня всё это время было ожидание, но скорее в рудиментарной форме, когда оно не оправдывалось, я не радовалась и не огорчалась. А вот полноценное ожидание вернулось. Я рада, что оно у меня есть. Даже если итогом всему будет ещё худшее безвременье, сейчас это не имеет ни малейшего значения. И ещё некоторое время не будет иметь. Я также думала всё это время, получится ли у меня стать такой, какой я была после Крыма. Приходила к выводу, что - нет, никогда не вычеркнутся из памяти все эти месяцы, прикидывала, что авантюризма во мне поубавилось, судьбу испытывать не стану; ещё и восьмая глава "Августа четырнадцатого" не выходила из головы. Сегодня поняла, что в чём-то я уже теперь прежняя. Потому что во мне, как тогда, пульсирует мысль: "Что будет? Что будет?" Тогда не терпелось узнать, что будет, форсировала события и получилось, что получилось. Теперь не стану никого подгонять. Что будет, то и будет.

@темы: Я

---

Редакторско-аспирантский март.

Месяц был интересным. На работе достался хороший журнал, затем довольно интересная художественная книга. Это надо постараться, чтобы меня не раздражала книга, от которой за километр веет постмодернизмом. Несколько раз уходила домой с корректурами. Законы доделали. Может, пока я простуженная кантуюсь дома, уже начали делать егэ. Восьмое марта мы отметили с коллегами неплохо. Само собой разумеется, ходила в колотильню править. В университете тоже движуха. Семинары аспирантские - само собой. Я озаботилась своей педагогической практикой, прохожу её на историческом факультете. Послезавтра должна объяснять китайской магистрантке, про что рассказ "Случай на станции Кочетовка". Что касается диссера, больно говорить. Непростительно медленно и, что странно, ведь редактирую, а не пишу новое, и это идёт у меня тяжело. Экзамен кандидатский сдавать будем в мае, заявлений пока не заполняли. А ещё в марте подготавливала мелодекламации для интервью на радио Рансис. Передача вроде как даже смонтирована, выхода надо подождать. Впрочем, мне обещали черновик прислать, интересно, что получилось.

@темы: Универское, Работа

---

До получения отличной новости

Меня штормило нехило. Самое тяжёлое - не могла сконцентрироваться на диссертации. Не выходило отключить все посторонние моменты и совсем уйти в "Колесо", а ведь иногда я так могла делать. В итоге я пришла к выводу, что деградирую, что диссер написать не смогу, зря в аспирантуру метнулась и свалю-ка я оттуда. Сначала думала об этом молча, затем в понедельник утром сыграла в слёзный фонтан и попыталась втолковать бабушке, какая я бесталанная. Бабушка, а потом и мама просили не пороть горячку. Ладно, не буду. Тем более, что ради временного комфорта и права ни фига не делать я совершу Предательство. Обмен сомнительный. Но я не сказала маме и бабушке главного. Мне показалось, что уходить с филфака надо не только из-за "Колеса", но и из-за того, что каждый визит туда - это гроздь встреч, рождающих личные ассоциации, и каждый раз я выхожу с филфака более подавленной, чем вхожу. Учёба перестала быть щитом, помогавшим оттеснить проблемы. А если так, зачем она? К вечеру, впрочем, мне стало стыдно за эти мысли. Может быть, всё ещё получится с диссером. На следующий день всё было ровно и буднично, позавчера тоже. Только грустно было, хотя у меня интересная книга. Воодушевилась позавчера после работы, планировала на вчера сверку и приближение к финалу читаемого романа. А тут температура и дикая головная боль. Вот и пришлось вызывать врача, оформлять больничный и проводить весь день в полупрострации. И это я ещё легко отделалась, потому что сегодня в более или менее сносном состоянии пытаюсь разузнавать про Солженицынскую "Кочетовку" для педпрактики.
А ещё скоро у меня будет тяжёлый разговор дома, но это уже другая история.

@темы: Лихие пришли времена

---

Бывает и так.

Позавчера получила отличнейшую новость. Писать об этом рука не поднимается, не хочу сглазить.
А вчера весь день провалялась с температурой и не включала комп. На работу не пошла, вызвали врача, опять больничный возьму.
Сегодня думаю: это случайно одно событие последовало за другим или дорогое мироздание предупреждает меня, что не всё коту масленица и нефиг чрезмерно радоваться?

@темы: Я

---

Хм, снова стихи.

Когда-то грёзы мои походили на яркие факелы.
Нет их теперь, загублены все до одной.
На случай, если с тобой пожелают беседовать ангелы,
Знай, что они для этого посланы мной…

Сказала всё, что могла, все ошибки, конечно же, сделаны.
Ну, а стихи мои для тебя не важны.
На случай, если с тобой пожелают беседовать демоны,
Знай, что они печалью моей рождены…

Мне вряд ли смогут помочь как разумники, так и насмешники.
Мысли опять погрязли в тягучей пыли.
На случай, если с тобой пожелают беседовать грешники,,
Знай, что они частицу тебя сберегли…

Любимый, в озорнике, в путешественнике и в изменнике
Я узнаю по-прежнему имя твоё.
На случай, если с тобой пожелает беседовать Нэннеке,
Знай, что и мне хотелось бы встретить её…

@темы: Творчество

---

С Семилетием меня!!!

Я мысль. Я лёд. Я сталь.
Шагаю молча вдаль.
Любовь со мной всегда.
Семь лет ей нынче. Да…
Семь лет- как семь веков.
Минор моих стихов
Ничем не заслонить,
И некого винить.
Семь лет, семь горьких нот.
Кто испытал, поймёт.
Семь лет, в них столько дней!
Чем дальше, тем трудней.
Семь лет - немалый срок.
А каждый год - замок.
Ключи от тех замков
Давно швырнула в ров.
Мне б на семи ветрах
Развеять грусть и страх,
Но нет на это сил.
Кто дух мой подкосил?
Когда ж тоске конец?
Семь пальцев без колец,
Заметней всех один.
Что будет, поглядим.
Семь лет, семь давних бед.
Но есть на них ответ.
Я мысль. Я лёд. Я сталь.
И нет, себя не жаль.

Итак, Великое Семилетие грянуло-таки. Какое-то время надеялась, что не грянет. Но грянуло. И вот теперь всякий может считать меня безнадёжной дурой. И ты. Это тяжелее всего.

Сегодня день был тяжёлый. Пришлось задержаться из-за правки на работе, ещё и наушники впервые в жизни там забыла. . Я узнала, что умер мой дядя, которого я не помню, но он видел меня маленькой. (надо бы огорчаться, да не выходит что-то.) И ещё я встретила свою бывшую воспитательницу Галину Павловну, по просьбе бабушки продекламировала ей вот эти стихи про семь лет. Моя предыдущая встреча с ней была в октябре 2011 года, когда ты ничего не знал. А сегодняшняя состоялась уже тогда, когда что бы ты ни узнал теперь, ничего не переменится. А ещё я слушала новый альбом Хелависы. Песни словно бы отражают мои ощущения. С начала марта каждый день о тебе думаю и не могу не вспоминать. Мысли и чувства сейчас в полном хаосе. Что думать, что делать? Ведь где семь лет, там и до восьми недалеко. И вот это уже будет полная жесть. Я и в Семилетие не слишком верила, а теперь - не знаю.

@темы: Лихие пришли времена, Творчество

---

Смутненько

Я будто в жутковатой местности, где на земле огромные горы пыли, а на них лежат мешки с мусором, полные хлама пакетики из-под чипсов и даже пара странных книжек. Я переползаю с одного холма пыли на другой, делаю это на животе, мешки и прочий предметный неликвид откидываю в сторону. А следом, точно копируя мои движения за исключением откидывания неликвида, ползёшь ты. И вроде мы это делаем не в первый раз. На мне очень длинная, почти до пяток, одежда. Но после того, как я выкинула очередной мешок, будто бы немецкий, и устроилась на холме, ты подполз и коротко что-то сказал мне, затем неожиданно задрал на мне эту странную одежду так, что спина полностью открылась, а впереди головы оказалось много ткани. Предполагались какие-то дальнейшие действия с твоей стороны. Я испугалась, но проснулась вовремя.

@темы: Лихие пришли времена, Сны

---

Космос?

Я знаю, в подобных случаях ты говоришь то "Снова в космос", то "В космосе было темно". Я даже так не могу сказать, потому что я из этого космоса, по сути, никогда не выходила, а само это слово меня почему-то пугало с детства. Но всё равно нелегко. Не знаю, что тяжелее: невозможность сказать или невозможность услышать ответ. Я так и не поняла, с чем легче мириться. Сейчас удерживаю себя от отсылки очередного свидетельства своего странного мироощущения. Как будто не такой поступок стал последней каплей, как будто не зарекалась не делать так никогда. К тому же, во мне ещё сохранились остатки разума, и если я теперь поддамся эмоциям, то окончательно уроню себя в твоих глазах, а этого я уж совсем не хочу. Некая тень мимолётности мелькнула в моём сознании, её объектом чуть не стал далёкий от меня во всех отношениях человек: и по возрасту, и по положению. А тут опять откуда-то сошла лавина эмоций и погребла под собой эту недомимолётность. Да и то сказать, на что мне Михаил Васильевич, это ещё невразумительнее, чем история с тобой. Куда я качусь, пока сообразить не могу. Я сегодня узнала, что Циолковский полагал, будто в космосе рай, о котором написано в Библии. Да нет, там безвременье. Ты это тоже знаешь.

@темы: Лихие пришли времена

---

Привет из тумана.

Ты с самой первой встречи говорил со мной так, будто я ничем от тебя не отличаюсь.
Каждое твоё слово было как пропуск в удивительный мир, в который я никогда не войду по причине своей нерешительности, но пропуск-то ты мне всё-таки выдавал.
Твоё творчество было для меня примером, хотя это не всегда было видно.
Ты присылал удивительную музыку, и даже если я раньше говорила себе, что ни за что в жизни это слушать не буду, то потом всё равно признавала это и считаю теперь своим любимым.
Ты, если хотел, мог найти такое точное слово, которое описывала бы все мои недоразумения и если не исцеляло их, то помогало с ними мириться.
Ты с огромным участием отнёсся ко мне после моего признания. И хотя у меня была строчка из ненаписанного стихотворения, что "участие от снисхожденья невозможно порой отличить", мне ни разу не пришлось задуматься на эту тему.
Ты был открытым, насколько позволяло наше общение.
Ты до самого последнего момента желал мне добра. Даже когда говорил мне те жёсткие слова, которые и теперь кажутся мне несправедливыми.

И как же мне не вспоминать тебя? Не скучать по тебе? У меня таких людей рядом практически не было, а противоположного пола и подавно.
На этой неделе снова были "четыре месяца после встречи" (почти такое название носит один из моих гиперличных постов), а я не очень-то их заметила. Я снова сползаю в какую-то апатию. Нет, я не хвастаюсь этим, я знаю, что это в корне неверно. Но я рада отсутствию стихов и отсутствию возможности их декламировать, по моим меркам, это далеко не нормально. Я всё-таки как-то надломилась, и страшнее всего то, что я не вижу выхода.
Позавчера мне казалось, что я не способна больше чувствовать к тебе ничего. Порадовалась даже в какой-то мере.А в ночь на вчера снился ты - и та, соименница французской королевы. Не столько ты и она, сколько ваши разговоры. Вы где-то неподалёку, беседуете о чём-то, она смеётся, коллега Таня говорит, что знает её, что они соседки, у неё весёлый звонкий голос. Я хочу к вам приблизиться, но не могу, что-то не даёт. И так будет всегда.
Сегодня я снова иду по твоим следам, по делам педпрактики потащусь на истфак, а, помнится, тебя туда тоже как-то заносило. Не знаю, какие мысли придут на ум завтра и через неделю.

@темы: Лихие пришли времена, Сны

---

Верность и вечность.

Зовущие солнцем любимых —
больные на русский язык.
Сдираешь со слова лепнину
и вдруг понимаешь азы:

ах, солнышко, что ты такое?
Далекая злая звезда.
Тебя не достанешь рукою,
не бросишь бумажкой с моста.

И, воспламенив наудачу,
оставишь во мне уголёк.
Ты — солнце моё. Это значит,
ты вечно пребудешь далёк.
Стефания Данилова

Как будто лично мне шпилька. Я грешила и грешу тем же. То солнцем, то миром в значении вселенная, то султаном Сулейманом могу тебя назвать, и всё сводится к недосягаемости.

Снилось сегодня, что я попала в санаторий с книжным уклоном. Не помню точно, сама поехала туда или меня определили на лечение. Проводила там время, кто-то из коллег со мной соседствовал, читала что-то. И вдруг встретила тебя. Ты вроде бы давно там поселился, и мы могли встретиться раньше, но не срасталось. Наш разговор состоялся в огромной комнате, называемой гостиной. Я лежала на огромном диване, перед ним стоял стол, а где-то на другой стороне стола находился ты, но не знаю, был ты на аналогичном диване или там какая-то другая мебель была. Ты объяснил мне, что порядки здесь нестрогие, при вселении можешь заявить один список литературы, а читать другой, никто не будет проверять. И тут…
- Слушай, а ведь верность…
- Знаю, я об этом писал.
- Нет, послушай. Если писать по Брайлю, то слова Верность и Вечность пишутся почти одинаково, разница только в одной точке, у Вечности точек на одну больше!
- А-а, ну…
Потом ты в моём же присутствии позвонил некой Свете и сообщил ей, что собираешь здесь стихи про бедного грузина.

Некоторая эмоциональная заторможенность последних нескольких недель ушла, теперь мне снова не по себе. Нет возможности себя убедить, что у меня всё нормально, хотя вслух другим людям я говорила об этом не раз. Эта мерлехлюндия не пропускает в голову здравые мысли. Не знаю, чем всё это вызвано, вчерашними декламациями стихов для передачи или мартовским солнцем. Или просто пришло время потосковать. И да, если так пойдёт дальше, то от верности до вечности действительно будет не очень-то далеко.

@темы: Лихие пришли времена, Стихи (не мои), Сны

---

А вот и март...

Снилось немыслимое. Будто я нашла повод написать ему на почту, попросила о ссылке на какие-то математические материалы. Потом я была в маршрутке с мамой, он позвонил, сказал, что всё мне скинул. Пообщались в духе "у тебя всё в порядке? Ну, и у меня тоже". Не могла по-другому при маме. А потом я прочла пост в его дневнике, о нашем разговоре он писал в своей обычной лёгкой манере, что я будто бы предрекала ему разрыв с любимой, что-то вроде "У тебя с ней скоро всё кончится, и ты кликнешь меня", а ещё я будто бы не одобряла их поездки в Алжир. Всё это вызвало недоумение у меня, я знала, что это неправда, но не знала, как доказать это. А открыть его письмо со ссылкой на математические материалы так и не удосужилась. Проснулась - и так до сих пор хожу с тяжестью в груди, словно меня и вправду оклеветал мой любимый. Чтобы помочь себе, применила те самые духи и слушала его музыку. Вроде стало чуть лучше, хотя эмоций не убавилось. Вообще отличное начало марта получилось в этом смысле.

@темы: Лихие пришли времена, Сны

---

Февраль рабочий и учебный.

Февраль во всех смыслах положительный. На работе всё более-менее стандартно. Несколько раз сидела дома с корректурами, 23 февраля с коллегами отметила. Книги достались интересные. Несколько раз ездила в университет на семинары и на лекции по руслиту. Слегка не по себе, когда встречаюсь с преподавателями, знающими меня не первый год. Столько воспоминаний... Позавчера делала доклад по первому параграфу первой главы, получила кучу рекомендаций, а вчера виделась с научным руководителем и обсуждала с ним вопрос о педагогической практике. В творчестве всё в порядке, стихи получаются. Редакторы одной интернет-радиостанции, специализирующейся на жизни незрячих, взяли у меня интервью. Теперь мне надо передекламировать около двадцати моих стихотворений. Вся эта картина была нарушена атитом, который на неделю вывел меня из рабочего процесса. Зато за это время я доделала свои карточки по "Красному колесу". Надеюсь, и дальше всё будет в порядке.

@темы: Универское, Работа

---

Вот и февраль на исходе.

Этот февраль в эмоциональном смысле довольно лёгкий, если сравнивать с предыдущими годами. Всякие "жуткие мысли", как я называла это в 19 лет, в голову не лезут, в духовно-умственном плане всё по-прежнему нелегко. Иногда приходит мысль, что - всё, разлюбила, чувство само собой исчезло, и даже новой любви не нужно, но какая-нибудь мелочь опровергает мои предположения. Вот вчера на семинаре получила привет из прошлого. Мне рекомендовали перечитать одну книгу, которая помогла тебе при сдаче одного из экзаменов. Перечитаю. Музыка не ранит, но подкрепляет. Стихотворений меньше, всего-то три за месяц. Хотя чувствую, что в марте будут ещё. Скоро 28. Кажется, я совсем недавно ужасалась, что скоро 27 и что я буду делать. Мама говорит всякие умные слова и мне, и сестре, что надо искать себе пару, что не обязательно быть единомышленниками, а главное, чтобы можно было вместе помолчать и получить от этого что-то важное. Но и это невозможно без внутреннего озарения, на которое я, кажется, уже не способна. И да, я по-прежнему не огорчаюсь. Просто холодно, когда об этом думаю. Бабушка прикидывает, кто из моих бывших одноклассников не женат, но голос одного и высокомерие другого меня совершенно не впечатляют. Нет больше мимолётных чувств, пусть на день, нет мечтаний, нет надежд, нет планов на личное. Есть только диссертация и рабочие книги. И КВН. И родные. И лирика. И рабочий коллектив. И встречи с филфаком. Когда не будет учёбы, найду другую замену. Вот и всё.

@темы: Лихие пришли времена

---

О творческом счастье.

В этот вторник, как и пятнадцать недель назад, я поехала с мамой на филфак, чтобы послушать лекцию по руслиту. Читала Мария Наумовна. Не сразу, но я вспомнила, что много лет назад в один апрельский четверг, когда состоялась нашша встреча, Мария Наумовна тоже читала лекцию, в той же аудитории, может быть, и на ту же тему. Всё могло бы пройти стандартно, если бы она не процитировала Л.Н. Толстого - что-то про буйную стихию земной радости, я толком не успела осмыслить, потому что душу пронзило ощущение зарождающегося стихотворения. И ты вспомнился сразу. Ты как олицетворение одной из светлейших земных радостей, которой у меня больше нет. И не будет. От твоей многогранной личности и осталось-то теперь только вселирическое "ты", о котором говорила когда-то Елена Николаевна. Но ещё остался Петербург. Почти встроилась в стихотворение моя давняя строчка: "Петербург - это ты, гитара и вкус корицы", правда, корицу пришлось убрать из-за отсутствия нормальной рифмы. Кроме того, я попыталась передать неизменность этого треугольника- ты, я и наш город, воспитавший нас, давший вИдение мира. Даже если мы забудем имена друг друга, если жизнь раскидает нас по разным континентам земли, мы останемся петербуржцами, и в этом будем едины. Скоро Великое Семилетие. А ещё на работе меня усердно подкалывают за отсутствие обручального кольца, а я в ответ притворяюсь ничего не понимающей дурёхой. Что из этого отразится в моей лирике, пока не знаю. И не знаю, считать ли всё это творческим взлётом или медленным угасанием, так как мои еженедельные вариации на тему не приведут ни к чему хорошему. Но что бы там ни было, то счастье, которое пронзило меня в аудитории в присутствии Марии Наумовны и трёх иностранных аспирантов, не забуду, ибо давно у меня такого не было. Это первое настоящее счастье после той последней встречи с тобой.

@темы: Лихие пришли времена

---

Как вам?

Холодные узоры кокетливых решёток,
Гитара на Дворцовой, суровый ветра звон...
Мне Петербург явился таким вот. Хорошо так,
Что и тебе, быть может, таким являлся он.
Ах, скольких разговоров Васильевский свидетель!
И Думская, и Невский нас видели вдвоём.
Поэтому для сердца больней всего на свете
То, что уже не будем ходить одним путём.
А вот когда ходили, случалось так... Да что там
Таить! душа металась, хотелось ей того,
Что я именовала костром или полётом.
Теперь - одно бы слово твоё, но нет его.
Ты светлый и стихийный, как радости земные,
И ты ж неумолимей всех горестей земных.
Я снова на филфаке, там голоса родные
Тебя напоминают,- ты тоже слышал их.
Стараюсь быть смиренной, пережидая вьюгу.
Грядущее непрочно, как надпись на снегу.
Но городу и миру, тебе и Петербургу
Приветы посылаю, пока ещё могу.

@темы: Творчество

---

Про безответную разлуку.

Безответность любви - непомерная пытка, но куда тяжелей безответность разлуки,
Этой ведьмы упрямой со взглядом колючим, не способной утешить и не любящей лгать.
Дни несутся вперёд неуклонно и прытко, ведьма видит мои неизменные муки.
Ей твержу, что навек ты останешься Лучшим, умоляю хоть что-то о тебе рассказать.
А она - ни в какую, она безответна, только хмурится, веру мою убивая.
На проклятую ведьму нельзя обижаться, невозможен ни с нею, ни с тобой диалог.
Забывать тебя надо, однако всё тщетно. Что поделать, раз выпала доля такая,-
Быть вдали от тебя. Надо сильной казаться и закрыть уже сердце на висячий замок.

@темы: Творчество

---

Немного Некрасова

К нам на ночь попросилася
Одна старушка божия:
Вся жизнь убогой старицы —
Убийство плоти, пост;
У гроба Иисусова
Молилась, на Афонские
Всходила высоты,
В Иордань-реке купалася...
И та святая старица
Рассказывала мне:
«Ключи от счастья женского,
От нашей вольной волюшки
Заброшены, потеряны
У бога самого!
Отцы-пустынножители,
И жены непорочные,
И книжники-начетчики
Их ищут — не найдут!
Пропали! думать надобно,
Сглонула рыба их...
В веригах, изможденные,
Голодные, холодные,
Прошли господни ратники
Пустыни, города, —
И у волхвов выспрашивать
И по звездам высчитывать
Пытались — нет ключей!
Весь божий мир изведали,
В горах, в подземных пропастях
Искали... Наконец
Нашли ключи сподвижники!
Ключи неоценимые,
А всё — не те ключи!
Пришлись они — великое
Избранным людям божиим
То было торжество, —
Пришлись к рабам-невольникам:
Темницы растворилися,
По миру вздох прошел,
Такой ли громкий, радостный!..
А к нашей женской волюшке
Всё нет и нет ключей!
Великие сподвижники
И по сей день стараются —
На дно морей спускаются,
Под небо подымаются, —
Всё нет и нет ключей!
Да вряд они и сыщутся...
Какою рыбой сглонуты
Ключи те заповедные,
В каких морях та рыбина
Гуляет — бог забыл!..» —

@темы: Стихи (не мои)