Лермонтов, матрёшка и юбилей.)))

В пятницу больничный не закрыли. Я продолжила закисать дома, иной раз вообще одолевали какие-то дурные предчувствия. Но всё развеял приезд Иры. Мало того, что она, как всегда, привезла веселье, интересные истории и мёд в качестве гостинца, она ещё и сделала мне необычный подарок к прошедшему дню рождения. Теперь у моего компа стоит бюстик Лермонтова, распечатанный на 3d-принтере. Мало этого, бюстик на круглой подставочке, на которой по Брайлю написано "Лермонтов". Буквы чуть великоваты и иной раз не очень равномерно расположены, но это не так важно. В создании этого подарка участвовало много людей, я попросила Иру всех их отблагодарить. Несколько часов пролетели мигом. Эта встреча планировалась. Но ещё была одна почти спонтанная. Наша с Улей подружка по пинеровскому детству Оля приехала в Питер в командировку. Так что родители заехали за мной и Ирой на машине. Иру подвезли до метро, а сами встретились с Улей и Олей и пошли в ирландский бар. Уля заказала нам отдельный столик за шторками, мы были там одни. Я съела отличную шаверму и запила кокаколой. На лимонад была акция. Покупка двух бутылочек давала возможность участвовать в латерее бара. В итоге я тянула билетик и выиграла значок с матрёшкой. Мало у меня матрёшек, ещё одна будет. А вообще не верилось, что Оля рядом, и я офигевала, что прошло столько лет с момента встречи. Я была школьницей, когда виделись в 2009 году. Короче говоря, день был отменнейший.
А сегодня как бы поэтический как бы юбилей у меня. Ровно 20 лет назад было мной создано на отвали первое восьмистишие, с которого всё и началось у меня в лирике.

@темы: Впечатление

---

Как-то так.

Вот он и она заходят, шутя, в один неприметный дом.
Вот лестница. Лифт. Коротенькая беседа замка с ключом,-
И входят они в квартиру. Здесь не застанет врасплох никто их.
Казалось бы, мифы да детские сказки реальнее встречи такой,
Но то, на что не имеешь надежды, случается всё же порой.
Поэтому нынче не зря настроенье отличное у обоих.

Вот он и она на кухне, которая не велика, не мала.
Теперь между ними ворох воспоминаний да угол стола.
Сидят, попивая под яркую музыку чай из кружек тяжёлых.
Всё то, что ранее их разделяло, исчезло наверняка,
Нет недомолвок, нет и претензий. Беседа ровна, легка,
За открытым окном мирно катится день, Он, видимо, счастлив, что свёл их.

Вот он и она переходят в комнату. Время бежит всё быстрей.
Кто книга из них, кто чтец незрячий, будет ли смена ролей,
Толком не знают они. Но им в руки всё-таки тайна даётся.
А далее - снова коротенькая беседа замка с ключом,
И той же дорогой он и она, шутя, покидают дом,
Да шутят так, как будто уже никогда пошутить не придётся.

Вот он и она по городу едут, загадывают наперёд.
Им парень с гитарой легко сообщает в песне, что завтра зачёт,
В толпе раствориться - пустячное дело. К тому же, прекрасна погода.
Но становится их разговор всё серьёзней. Что кончилось, что началось?
Вот он проводил её к дому. простились. Кто скажет, надолго ли врозь?
Ведь только одно можно твёрдо сказать: им завтра не будет легко, да.

@темы: Творчество

---

На границе лет.

Хлипкое же я существо! Все впечатления последних недель вызвали жуткий эмоциональный раздрай, затем последовала лёгкая простуда, и я хотела послать её, но тут начало барахлить сердце. Такого на моей памяти ещё не было, так что сижу опять на больничном, подлечиваю одновременно и сердце, и простывший организм, словом, вторая шестидневка в этом году не состоялась. Так что есть время и о диссере задуматься, и события в уме по полочкам разложить. Особенно концерт, случившийся на границе лет моей жизни.
Среди всех впечатлений того дня было одно, самое светлое и самое неоднозначное…

Кликнула его на концерт, но держала в уме, что в любой момент может что-то перемениться, и не свидимся - так уже было недавно. Одновременно ждать и не ждать встречи - это несколько странное ощущение. Прожила я в нём неделю-другую и вполне с ним примирилась. Хотела в день концерта нарядиться в нефритовое, но бабушка сказала, что не выйдет. Надела кольца, которые у меня были в том году во время одной из встреч - так, на всякий случай, пусть будут талисманом или напоминанием, неважно. Выступала - и не думала о присутствии или неприсутствии, было совсем не до того. Не слажать бы, не перепутать бы чего, не оконфузиться бы. И поэтому в момент встречи ступоумила, узнала с великим трудом, хотя по манере должна была бы узнать сразу. А дальше мы снова стали частью толпы. Только не той толпы, где с великим удовольствием можно побыть никем. В этой толпе была моя сестра, школьная знакомая, молодые люди с одинаковыми голосами, подходившие за автографом. Если не считать этого, то было всё, что я любила: хохмы, беседы, радость от присутствия. Иногда он исчезал в этой разномастной толпе, а потом снова появлялся, как-то неуловимо переменившись в интонациях. А потом выходили на улицу втроём - мы и Ульяна, ждали вместе моего папу, хохмили… Встреча прошла - нет, проскользила,- хорошо. Проскользила - потому что ощущения от неё остались пунктирные и нечёткие, как от предмета, завёрнутого в три слоя полиэтилена, который ещё и надо внимательно рассмотреть, и велика опасность не увидеть главного. Может, всё дело в контрасте между апрелем и маем, может, в моей общей потерянности в незнакомой обстановке. Не знаю. И опять не идут на ум строки. Наверное, так лучше.…

@музыка: Виагра - ЛМЛ.

@темы: Просто люблю

---

Мой май.

Май прошёл более динамично. Мало того, что я почти в шутку предложила Стэф организовать мой концерт перед днём рождения, а потом отдувалась за это, впрочем, вполне осознанно и не жаловалась особо на жизнь, разве что на подводящее меня здоровье, мало того, что пыталась готовиться к экзамену, не имея возможности делать это на работе, так ещё и сверху спустили ценное указание лихо печатать мои книги одну за другой, а значит, я получала правку в нехилых количествах, а значит, ходила в колотильню. Однако в этих походах был плюс: там я могла одновременно читать свои шпоргалки и орудовать молотком. Итак, два внеучебных и внерабочих впечатления - мой концерт и концерт Юли Мамочевой. К своему концерту я готовилась довольно тщательно. Хотела, чтобы присутствовал папа, но родные распорядились по-своему, так что присутствовала со мной Уля, а папа просто привёз и отвёз нас. Здание необычное, первое впечатление, ломающее все представления о зданиях,- дорога к лифту, занимающая несколько пролётов лестницы. Два зала: в одном я сидела за столом и общалась с пришедшими ко мне, в другом читала со сцены стихи. Во время чтения не обошлось без конфузов, но сестра и другие говорят, что это было не слишком заметно. Несколько встреч стали настоящим подарком мне ко дню рождения.) На следующий день помимо подготовки к экзамену отметила день рождения с родными, был отменный обед. Весь следующий день был убит на подготовку. Позавчера сдала экзамен. Как выяснилось вечером, сдала лучше сокурсников. А вчера отлично отметила день рождения с коллегами. Мама купила тортики, конфеты и бутерброды с колбасой. Последнее особенно обрадовало коллег. А вечером я ходила на концерт к Юле Мамочевой. Мы с мамой были в нотном отделе библиотеки Маяковского. Юля читает очень эмоционально, с элементами театральной техники. Это меня очень впечатлило, хотя временами звучало резко. Были ещё две спецгостьи, но из-за аккустики их песни звучали невразумительно. В общем, месяц удался.

@темы: Впечатление, Универское, Работа

---

Всё-таки сдала!

Ночью слегка покуролесила, поповторяла вопросы, которых особенно боялась. Приехали на экзамен в 9, а начало в 10, ходили по двору. Естественно, расстроенное воображение составляло билет из одних только непроработанных вопросов, и решила по двору походить - вдруг случая не представится больше. Потом пришли к кафедре, были там одни. Переклички не было. Я зашла на кафедру даже чуть раньше комиссии. Потом пришли девочки-сокурсницы. Стали тянуть билеты. И мне достались четыре вопроса, на которые я вполне могла ответить. Один из этих вопросов о творчестве Солженицына. Уж не знаю, чьи горячие молитвы и чей отборный мат тут виноват, но лучше билета быть практически не могло. И не пригодилось ничего из того, что я сегодня повторяла. Отвечала я первой. Разумеется, когда при ответе на один из вопросов меня спросили о научной литературе, я смухлевала. А так вопросов ко мне больше не было. Затем Александр Анатольевич мне сказал, что на все вопросы я ответила на отлично, и средняя отметка тоже 5. Вероятно, это вообще последний в моей жизни экзамен.

@темы: Универское

---

Сдам или не сдам, вот в чём вопрос.

У меня куча событий, но нет времени и сил говорить о них. Завтра экзамен. Наверняка последний в моей жизни. Да, моя подготовка к нему не идеальна, да, я перепутаю все научные концепции, да, мне тревожно и больно, самочувствие начинает подводить, и это надолго. Я глотаю материал, а он застревает, не вмещается. Если сдам, перейду без проблем на третий курс, если нет - так тому и быть. Все, кто меня окружает, говорят, что в случае негативного результата мне слова не скажут. Но что-то всё-таки не даёт махнуть рукой и заставляет сквозь головную боль и усталость читать о Горьком и Карамзине. Не пожалейте для меня отборного мата, прошу вас.

@темы: Универское

---

Размышления после...

Сегодня ровно месяц с того дня. Когда он прошёл, разом схлынула моя надрывная сверхэмоциональность последних месяцев. Схлынула и больше не появлялась. Меня это поразило. Я уже срослась с этими жуткими ощущениями, постоянным напряжением, плохим самочувствием. Когда всего этого не стало, мне даже показалось, что мои чувства сузились, атрофировались, если не сказать категоричнее. Но сказать так не позволяло что-то. Я потихоньку училась быть той, какой была до октября. Это оказалось не так легко, как я думала. Это примерно как после долгой болезни с высокой температурой и отсутствием прогулок выздороветь и начать выходить на улицу, общаться с людьми, работать, в общем, активничать, и первое время всё это даётся с великим трудом. А тут ещё и помогло когда радостное, когда не очень освоение моего нового телефона. И вот я пару дней назад поняла, что переходный период, кажется, завершён. Об атрофированности чувств теперь и речи нет, хотя при этом река из берегов не выходит. У меня много текущих проблем, которые надо решать. Скоро экзамен; скоро мой концерт; скоро надо бы навёрстывать свои простои с диссером. Жизнь становится похожа на жизнь.

@темы: Просто люблю, Я

---

Про апрель.

Этот месяц выдался спокойным. Весь кипиш переместился на работу, где мы усердно делали егэ. Прочла один роман и начала другой, а корректур не было. В университете была всего один раз, и то на историческом факультете, провела пару с магистранткой. Всё это жутко условно. С диссером та же фигня, что и в марте, в самом начале месяца доредактировала свою статью, а так сплошные черновики да задумки. Семинары по диссертациям всё отменялись и отменялись. Насчёт майского экзамена пока нет ясности. Завтра начну готовиться всерьёз. (а ещё это повод увильнуть пока от диссера.) Творческий всплеск тоже пока схлынул. Зато случились несколько впечатлений, не связанных с этими сферами жизни. 18 апреля видела Стэф. Сходили в кафе, погуляли по Петербургу, пофоткались, много говорили. Моё интервью вышло наконец. Пока не было отзывов, кроме восторгов бабушки, да и не всем ещё я разослала передачу. А тут бывшая одноклассница Анисья уведомила о возможности почитать на художественной выставке незрячих и слабовидящих художников. Мы и пошли с бабушкой. Ира пришла послушать меня, встретила ещё знакомую, которую не видела много лет. Выставку завершал концерт, вернее, микроконцерт. Две исполнительницы песен и я между ними со своей лирикой. Вроде бы неплохо прочла. Долго перебирала в уме, что бы прочесть, в итоге прочла самое последнее, что пришло в голову, всё сочинено недавно. Народу, правда, было мало, но ничего, хлопали. В этот месяц мне повезло, что увидела всех дорогих мне сверстников и обошлась практически без эмоциональных качелей. Правда, если раньше я могла оправдать ими свои дурные отношения с диссертацией, то теперь их не оправдать ничем. А ещё я типа пытаюсь осваивать свой новый телефон, это кнопочно-сенсорный смартфон, но до полного освоения ещё далеко.

@темы: Впечатление, Универское, Работа

---

Немного о том, как я делаю диссер.

27.04.2018 в 10:48

Пишет  ~Романоф-ф:

Не могу такое не стырить
не вылезаю из забоя
уже который день подряд
лишь только сяду за работу
глядишь уже опять забил

(с) supposedly-me

@темы: смех да и только, Дневниковости

---

Коллекторы и корректоры

Сегодня мы, истерически смеясь, поставили на уши всё издательство. Сидели на кухоньке три корректорши, одна оператор по набору текста и один музыкальный редактор (как выяснилось в дальнейшем, все лохи непроходимые). Одна корректорша, моя тёзка, во время обеда приносит свой радиотелефон на кухню. И вот в издательстве раздались разноголосые телефонные трели, а телефон коллеги звенел громче всех. Никто не брал трубку. Мы, четыре девочки, сказали нашему Димитрию, музыкальному редактору, чтобы взял телефон и поговорил, всё равно ведь поговорить любит. Он взял - и по разговору мы поняли, что нарвался он на коллекторов, которые не первый год звонят одной из наших вахтёрш, причём звонят преимущественно на работу. Сначала Димитрий не понял, о ком речь, потом спросил нас, кто дежурит на вахте, мы шепнули ему, что дежурит не та, которой звонят, а её сменщица. И тут он по простоте душевной не придумал ничего лучше, как спросить не то у нас, не то у коллекторов: "А почему (такая-то) не берёт?" Каюсь, мы все не выдержали и покатились со смеху. Далее Димитрий, ничуть не смеясь, объяснил, что нужного им человека здесь нет и пусть звонят в другой день. Когда телефонный разговор кончился, мы долго ржали: "Ты зачем у них спросил, почему (такая-то) не берёт? А что они тебе ответили?" и прочее в том же духе. А потом начался автодозвон. Звонят-звонят, кто-то возьмёт трубку, а там короткие гудки, и через сколько-то секунд всё по новой. Мы не знаем точно, в чём причина. Коллекторы нам устроили это шоу или какой-то глюк случился, к которому они не имеют отношения. Димитрий потом говорил, что это мы, девочки, виноваты, надо было одной из нас с ними говорить, чтобы не было конфуза. Сначала мы сказали об этом нашему инженеру по компьютерной безопасности, затем, когда ежеминутные трели из всех кабинетов задолбали, доложили и директору. Хорошо хоть, что при всём этом наша внутренняя связь не страдает, можно спокойно позвонить в другой кабинет. Не знаю, что будет завтра. Когда я рассказала всё бабушке, она объяснила, что да, мы виноваты, не надо было смеяться, они жестокие. Вроде и я не слишком виновата в случившемся, но всё равно не по себе. С другой стороны, мы давно так не хохотали всей толпой.

@темы: Работа

---

Итак, свершилось.

Лихо же выдрисировала меня жизнь, раз пятимесячный промежуток между встречами я считаю коротким. (применить бы в стихах, но по некоторым причинам нельзя.) Эта встреча - одна из самых поразительных. И потому, что её ход был не таким, как всегда, и потому, что перед этим вместе с радостью меня захлёстывала тревога, никак не удавалось отогнать её, пока не поняла, что тревога та, в сущности, не моя, и потому, что я тоже смогла приоткрыть дверь в свой мир, и потому, что мои сны отчасти оказались правдой, и потому, что испытала немало. На что-то душа откликалась бурной радостью, но было и то, на что она откликалась недоумением. Почему то, что в 22 года преследовало в мечтах день за днём, в 27 встречено мною так, именно так? Впрочем, главное я поняла, что безвременья теперь нет, да и из-под той несносной плиты почти вывернулась. А ещё не смеялась и не дурачилась столько, забыла, что можно так. Сейчас всё окружающее кажется немного не таким, каким всегда было; ещё надо постараться понять себя, что всё-таки сломилось в моих эмоциях. Прежняя я теперь? Да нет, чуть выросла. Но и тяжесть должна уйти, если она меня не покинет, не знаю даже, чем ещё можно уничтожить её.

@темы: Просто люблю

---

И закипает в крови женьшеневый сок, и чей-то пристальный взгляд нацелен прямо в висок

Я сегодня экспериментировала. Заикнулась с Димитрием о тех его хохмах, которые меня когда-то впечатлили. Давно, если не до Крыма, то точно между Крымом и второй половиной октября. Он воспроизвёл их снова, я снова угорала. Но тяжесть во мне осталась. Ощущение, что сверху на меня опрокинута тяжёлая плита, и всё, что я делаю,- это попытки из-под неё вывернуться. Что это? Самое плохое - если это возраст и наследство всех чёрных мыслей, которые у меня были в последнее время, тогда это будет тяжелее скинуть. Самое хорошее - если это всего лишь примета ожидания, в котором теперь живу, тогда это будет очень легко скинуть.
Они вразумляют снова. Они говорят, что поступили бы на моём месте по-другому. Но они не на моём месте, к счастью. Им не надо ставить многое на карту, им не надо кумекать, что будет с их эмоциями, умственным здоровьем. Они не ходят по какой-то вывихнутой траектории, им не нужно прикидывать, исправится эта траектория или завертится в жуткую петлю. Но и я сейчас не слишком об этом думаю. Всё - потом. А пока буду почитывать английский детектив да перебирать в мыслях свою бижутерию.

@темы: Умствования

---

Встреча с апрелем.

Четверг. Конец рабочего дня, первого после болезни. Приходится задержаться, так как мама зависла в пробке. Но вот мама звонит, говорит, что приехала. Дочитываю фрагмент текста о Хармсе. Устойчивая ассоциация откликается в душе эхом, но это уже не так тревожит. Выхожу на улицу. Тёплый ветер, машины ездят туда-сюда, приходится мерить лужи. Но мне хорошо. Если бы ещё Жорка не мелькал в мыслях… Ох уж мне этот Жорка… Прохожу так несколько метров, а вот и мама. Слышу её голос. Моё время закончилось. Пока я дочитывала про Хармса, она прошла часть того пути, который должна пройти я, и мы встретились раньше. Вот такая первая встреча с весной, с апрелем. Я как рождённая в мае должна бы любить май больше других месяцев, а вот с некоторых пор больше люблю апрель. Потому что вот уже шесть лет что-то хорошее непременно происходит в этом месяце. Или хотя бы появляется надежда на хорошее. Так и теперь. А ещё апрель 2018 и важный для меня апрель 2012 года совпадают. Шесть лет назад я совершила довольно смелый, а может и бессмысленный поступок, даже дни недели такие же. Что даст мне этот месяц? Радостно-тревожное ощущение, такого не было ни в один из апрелей.

@темы: Я

---

Творческое начало апреля.

Что будет? Что будет? Какими дорогами
Пойдём мы, и что испытаем мы?
(Встревожен мой разум загадками многими,
И мысли текут, нескончаемы.)

Что будет? Что будет? Душа в ожидании
Струною гитарной натянута.
(Всё чаще в смятенном мелькает сознании
Подземный кузнец! Как же странно-то!)

Что будет? Что будет? Какая история
Достанется ветру апрельскому?
(Твоих восьмистиший, конечно, не стою я,
Отдай их Дворцовой да Невскому.)

Что будет? Что будет? Судьба вероломная
Одарит бедой ли, победою?
(Так смутно, любимый! Так муторно, словно я
В подвале. Где выход, не ведаю.)

Так будь же что будет! Скорее бы встретиться,
Неважно, на счастье, на горе ли.
(Вопрос неотступный в уме моём вертится:
Зачем же мы осенью спорили?)

@темы: Творчество

---

"Красное колесо", "Август четырнадцатого", глава 8

Её ввели и подтолкнули старшими женскими руками – как в полную темноту, в спальню, где он лежал.
Совсем темно не было, но обычное затмение глаз, когда из яркого южного полдня войдёшь в заставленную комнату.
Пахло ладаном, сухой травой, лекарством. Сразу вскоре видны лучи от щелей, в них – пляшущие пылинки, потом от этих лучевых пылинок расходится для глаз и по комнате всей – смутная видимость. Потом и чётче, и почти уже полная.
Он лежал в междустенке на высокой кровати, высоких подушках, покрытый одной простыней по духоте, – а как будто уже саваном, только не до верха.
Варя подошла сколько-то, за сколько-то остановилась. Говорить она совершенно не знала что, за всю дорогу от Петербурга не выдумала, боялась сфальшивить, что ни произнеси. Но отчасти эта темнота помогла ей, в темноте легче было и молчать, и освоиться.
А он-то, наверно, хорошо видел её. Но и головой не повёл. А после нескольких дыханий спросил, громче шёпота:
– Кто это?
– Матвеева. Варя.
– Мат-ве-ева?? – его беззвучный голос передал, однако, удивление – и ласковость. – Матвеева? – Далеко отстояло слово от слова. – Да ведь ты ж. В Петербурге.
– Приехала. Узнала – и приехала.
Что война началась – ему нельзя было говорить, не говорили. Что приехала из-за него, пусть понуждаемая разными дамами, – была почти правда. А высказалось – неловко. Благодарить благодетеля?… И само благодетельство вообще стыдно, и благодарить – фальшиво: благодетельство есть откуп от общественного долга, так говорят. А всё же перед собой и перед этими дамами не могла Варя не признать, что ни гимназии бы не кончила, ни на высших курсах бы не училась без Ивана Сергеевича Саратовкина.
За минуты молчания и в нём что-то прошло, прошло. И он сказал уже голосней и со всё более отчётливой ласковостью:
– Спасибо, Варюша. Не ждал. Мне приятно.
Когда-то маленькую девочку может быть погладил по головке. Ей и не запомнилось, чтоб он говорил с нею особо или ласково. Да они и не встречались никогда. На петербургской улице она бы мимо него прошла, не узнала.
А сейчас этот голос – тронул её. И первый раз ей показалось, что она ехала так далеко – не зря. Хотя всю дорогу была уверена, что – зря, смешно и глупо.
Среди образованных курсисток, её подруг, стыдно было бы признаться, что она ездила к одру благодетеля, да кого? – владельца бакалейно-гастрономического магазина, – как ни назови его, купец или лабазник, всё равно чёрная сотня. (Хотя и у Гоца дед был чаеторговец – но сотни тысяч жертвовал на революцию!)
Магазин Саратовкина на тихой Старопочтовой, на отлёте от движения, без зеркальных витрин, не такой большой и даже полутёмный, однако известен был всему Пятигорску, и Ессентукам, и Железноводску: что нет никакой такой в мире еды – всякой марки заграничного вина, швейцарского шоколада, вологодского масла или нежинских огурчиков, чтоб они не нашлись у Саратовкина. Его приказчики считали позором ответ “у нас нету-с”. И даже непонятно, какую выгоду Саратовкин преследовал не в бойкости повседневного спроса, а в том, что на всякое шалое желание у него не бывает “нету”. Скорее – гордость.
Варя приехала не зря? – однако что же было говорить дальше? Как она поняла, Иван Сергеевич уже неизлечим, и даже в днях её торопили, чтоб она поспела. Но теперь высказывать ему несбыточные пожелания здоровья было неискренне, а признать смерть – тоже нельзя. А говорить о постороннем – и совсем неестественно,
И Варя, ни шагу дальше, от натянутости переминалась, выжидая, сколько прилично надо простоять, чтобы можно уйти. И обеими руками держала сумочку перед собой, чтобы только занять их.
Уже гораздо ясней стало в комнате, и на подушке виделась круглая голова Ивана Сергеевича, редковатые волосы, всё ещё полное лицо – и большие, устало свисшие усы, как мокрые кисти.
А всё остальное – под саваном.
Не от сознания близкой смерти его, а вот от этого савана, до подбородка натянутого, её как сознобило.
А он, напротив, так покойно лежал, будто нисколько не боялся и не ему грозило.
– Пошли тебе Бог, Варюша, – с той же ласковостью сказал Иван Сергеевич, как будто она была не одна из двух десятков, ему не памятных, а его любимая дочь. – Чтоб ученье. Пошло на благо. И тебе. И людям. Свет ученья, он знаешь. Двулезый.
Последнего странного слова она не поняла. Да и не так старалась понять, а старалась выстоять прилично свои десять минут, и облегченье было, что не ей говорить, а он сам. Но его тон – очень раздобрял сердце.
– И жениха хорошего, – размышлял он, кажется и без труда. – Или есть уже?
– Не-е-ет, – простоналось у Вари.
И тут почувствовала к нему бесподдельную благодарность, что самого главного он не забыл и самого больного так коснулся мягко.
Он, правда, был хороший старик, хотя и купец. И кто-то же должен быть купцом. И кто-то же должен один взяться, чтобы город их не был хуже столицы.
А – после него?
– Всё – будет. Всё – будет, – то ли успокаивал старик. То ли успокаивался.
Замолчал.
Забыл?
И Варя молчала. Она даже хотела что-нибудь сказать, но совсем не могла придумать, как если б ей было четыре года.
И пока она стояла, ещё переминаясь и вцепясь в сумочку, она подумала искренно, не формально, что ведь когда-нибудь и она будет старой и вот так же плашмя и беспомощно будет умирать.
А Иван Сергеевич с одра смерти как будто ей помогал на тот миг.
И ещё сказал:
– Спасибо. Что посетила. Спаси Бог.
Правда, как-то хорошо получилось, неожиданно. Не так непролазно мучительно, никчемно, как ей представлялось в пути.
Из тёмной комнаты его она вышла растроганной. Вышла наружу – а там дрожащий знойный воздух. И много виделся раскинутый Пятигорск.
Трёхэтажный дом Саратовкина стоял на углу Лермонтовской и Дворянской. Тут поворачивали открытые маленькие трамвайчики, идущие на Провал, несмотря на войну и сегодня полные курортной публикой. Они всползали выше, выше по подножью Машука, мимо богатых белых дач, вилл, пансионов – и туда, к Эоловой арфе, к Лермонтовскому гроту. А в другую сторону, к базару, Лермонтовская круто спускалась, сразу падали крыши в зелень. На юг, поверх сниженного города, синели отодвинутые, размытые, ненастойчивые линии гор.
И – так горячо стало от этого обзорного родного вида. Пятигорск! Зачем она отсюда уехала в чужой неприветливый Петербург? Тогда казалось – к счастью.
Сирота… Но и сироте помогает родное место. Вот… вот… не отец, а… а как бы и за отца? Не отец – а сколько для неё сделал?
И – как добро пожелал. Как угадал!
И вот – уже и его нет…
Вся с детства известная привлекательная окрестность, ещё и под невидимым духом Лермонтова, – как чаша, налитая зноем и счастьем, – томила невыносимостью.
Вот ведь, как чувствовала: и с Саней встретилась. Родная земля, здесь всё возможно!
С Саней-то встретилась, но только раздражилась до крайности. Такая невозможная встреча, в таком переполошенном общем завихре, кажется – что только дать могла, именно по необычности положения – всего мира, и его, и её! – а ничего не дала. Уходила, урчала тёмная вода – и телом своим готова была Варя рухнуть и перегородить ту воронку. Но всё впустую. Тягостно с ним прошатались несколько часов по станции Минеральных Вод – а всё ни к чему. Эта чрезмерная его добродетель, медленная рассудительность – они уже и девчёнке-ученице претили, – а тут, в ослепительном июльском дне, стало видно до чёрточки, как Саня губит себя, – и ничем Варя не могла отвратить. И чего-то резкого ему наговорила, имея в виду свою досаду, а вкладывая в слова другого разговора, – и уехала дальше дачным, в Пятигорск.
А она так неслась, так неслась на родину, как будто не война сопровождала её всю дорогу, как будто не к последним вздохам опекуна, а летела в счастье, вся до щекучих подошв ожидая его.
Как террористки возят на себе пироксилин, в каких-нибудь местах, не доступных для полицейского обыска, под лифчиком, – так Варя везла в себе силу взрыва, уже недовезомую.
Пропадала она в этом Петербурге, никем не замеченная, не привеченная, малообразованная провинциалка. А здесь – горячая чаша родины, и здесь не может у неё не найтись друзей, знакомых, кого бы встретить. Кто-то должен её понять – и ей помочь понять свою судьбу.
И как она будет благодарна! и как отслужит!
Не мог этот приезд её кончиться – так, ничем. Вот, на черкеске проходящего горца видела она в перепояс узкий ремешок с бляшками чернёного серебра, а с ремешка свисающий кинжал, – вот, это наше, наш мир! (Хотя никогда ни одного горца не знала).
В дешёвой соломенной шляпке она шла по бестенному жаркому тротуару – и вдруг оказался перед её ногами, поперёк тротуара – ковёр! Расстеленный роскошный текинский, тёмно-красный с оранжевыми огоньками.
Варя вздрогнула, как вздрагивает засыпающий, сочтя уже за галлюцинацию, – огляделась: да, мягкий ковёр был расстелен поперёк всего тротуара от двери коврового магазина – и другие прохожие тоже останавливались, не решаясь наступить. Но стоял в двери пожилой коренастый турок в красной шапочке, с дымящимся чубуком, и ласково приглашал прохожих:
– Ходы, пажалуста, ходы, так лучше будыт.
Кто – всё-таки миновал, кто – смеялся и шёл. И Варя – пошла, наслаждаясь стопами от этой роскоши, – необычайный какой-то счастливый знак.
Голову набок, смеясь, покосилась на щедрого турка. И встретила хитро-властные глаза.
С сожалением соступила с ковра, покидая игру. От ковра через ноги огнём – будто вспыхнули в Варе яркость, красота жизни, уверенность в себе.
От Лермонтовского сквера к другому скверу по незастроенному месту тянулись временные лавчёнки, многие в ряд разнообразные лавчёнки и мастерские – из досок сбитые маленькие ларьки, домки с приподнятыми козырьками над своим дневным прилавком.
Варя пошла мимо них медленно и заглядывала в каждый без смысла. Тут был – продавец рахат-лукума и халвы. Галантерейный лавочник. Сапожник. Лудильщик. Чинильщик примусов и керосинок. А в следующей – жестянщик: висел большой оцинкованный таз у него над прилавком как витрина, вместо названия, а из будки нёсся жестяной бой, хоть уши закрывай, резкий и даже злой.
Мимо этих жестяных ударов Варя прошла бы быстрей, но покосилась – и увидела самого жестянщика, как раз оставившего работу и поднявшегося во весь рост. В такой жаркий день в серой плотной рубашке, под цвет жести, и в чёрном твёрдостоялом фартуке напереди, это был молодой парень, черноволосый и сильно смуглый, как многие на юге, но особенное в нём было то, что при широко-раздатом лице, и во лбу и в нижней челюсти, уши у него были неожиданно маленькие.
Варя увидела – и замедлила. Она узнала?… И через шаг остановилась уже уверенно.
С молотком в руке парень покосился на неё, без искливой готовности лавочников и ремесленников, и даже угрюмо, как на врага, а не заказчика. Да и не было ж в руках у неё никакого видимого заказа.
А Варя улыбнулась ему во всю летнюю улыбку:
– Вы меня… Ты меня не узнаёшь?
Сама она тогда, только перейдя в полустаршие гимназистки из городского училища, едва сменила, тоже на чёрном фартуке, бретельки на зелёную пелеринку. Но две её старшие подруги, приезжие, с которыми она как сирота вместе жила на квартире, уже водились с таким Йеммануилом Йенчманом (не представлялся Эмма, а всегда Йеммануил). И взявши с Вари твёрдое слово, открыли ей однажды, что это – знаменитый анархист, и что сами они тоже сочувствуют анархизму. От Вари просто негде было им скрытничать на квартире, но Варю охватило святое чувство посвящённости. Девочки прятали то какую-то коробку, то книгу Бакунина, то газету “Чёрное знамя” – и по тайности, и запретности, в хранении жадно читали их, от общих принципов – что должен быть полностью уничтожен весь нынешний строй жизни и надо посвятить себя неудержимому неотступному разрушению, и до рецепта, как делать “македонки”: в кусок водопроводной трубки насыпать бертолетовой соли и вложить ампулку серной кислоты.
Так вот с Йенчманом раза два-три появлялся и Жорка – сильный, молчаливый паренёк, ещё не развитый, но обещающий самоучка, как говорил Йеммануил. И держал его на подмогу, на замену, для поручений. Ему тогда было лет пятнадцать.
С тех прошло? – семь лет? Варя ни разу с тех пор не видела их обоих, даже забыла совсем, вот никак не думала, что и сейчас он в Пятигорске.
Из своей полутёмной пещерки-ларька недоброжелательно искоса смотрел.
– Не узнаёте, Жора?… Я – Варя… Я – из тех гимназисток на Графской улице… куда вы… куда ты приходил с Йеммануилом.
Почему-то само прорывалось “ты”. Да ведь ей тогда тоже было тринадцать, детское. Хотя вот он уже не подросток, а сильный мужчина с узластыми плечами.
А он из полутьмы смотрел на неё кособрово, ему это, видно, сильно всё не нравилось. Как-то гмыкнул, ничего ясно не выговорил, полуотвернулся, сел на низкий стул – и на выдвинутой железке стал обивать загнутый край лохани. Молотком он бил по твёрдой железке через подставленную жесть, понемногу поворачивал лохань и снова бил, подбивал. Бил он сердито, как будто на эту жестянку сердясь, бил и подбивал, голову наклонив, оттого ещё хмурей. И на Варю даже не смотрел.
А её – как приковало к этому темно-деревянному нечистому прилавку с обрезками цветной жести, то белой, то жёлтой стороной наверх, и кой-где присыпом металлической пыли. Она обоими локтями оперлась, вглядывалась в крупнолицего мастера и настаивала:
– Не можете вы меня не помнить! Там было две старших гимназистки, а я – младшая, Варя. А я – так: помню вас!
Пять минут назад она ничего о нём не помнила, – а сейчас вдруг из трубы памяти, через раскрывшийся раструб – потянуло сильным тёплым током, и она вспомнила даже клетчато-бордовую рубашку, в которой он бывал тогда, даже на каком стуле он сидел и движенья его рук. Сейчас – это всё очень помогло, – и силой вызывающего чувства она вытягивала из памяти ещё, ещё, какие-то анархистские программные фразы: разрушение несовместимо с созиданием… действенное разрушение и есть свобода… бороться с общепризнанными авторитетами… взрывать памятники…
А он поколачивал свою поделку со злостью, как удары нанося извечному врагу, и перекошены были его сильные, крепкие, мясистые губы.
Варя – уже больше различала в затеньи лавчёнки, хорошо видела его набок положенный гладкий смоляной чуб, только глаза от неё уходили. И – длинный негибкий чёрный фартук, то ли прорезиненный.
Тогда – и на ней тоже был короткий чёрный фартучек, но каждой складкой льнущий, как положишь.
Не мог он её не вспомнить! Она не уйдёт иначе!
Она и не шла никуда. А из трубы памяти – выносило на помощь, и она вытягивала – с изумлением, как новое:
… Только через преодоление культуры возможно достижение анархистских идеалов. Долой научное насилие, долой университеты, синагоги науки! Анархист вторым делом объявляет террор науке! Похоронив религию – затем похоронить и науку, отправив её в архив человеческого суеверия…
Удивительные, неожиданные слова! А что, какая-то односторонняя правда есть и в этом? Наука – холодный, сухой, бессердечный путь. Особенно для молодой женщины. Особенно для одинокой.
Но как это помнилось? но какой силой вызвалось сейчас?
… Формы борьбы могут быть разнообразны: яд, кинжал, петля, револьвер, динамит… динамит, динамит…
Бил со злостью – и не узнавал? Резкий железный близкий звук хлестал по ушам Вари.
Тут ей осветилось: он не хочет узнать – из конспирации! Он – и по сегодня состоит в каком-то жутком чернознамённом обществе. Или не состоит, но скрывает прошлое и опасается быть опознанным.
Да разве она – его предаст? Да она могла бы ему даже помочь – выручить в чём-то конспиративном. Или – помочь ему в чтении, в развитии, – ведь это ему наверно трудно.
И ещё сильней придавило её к прилавку, всем передом, как вертелся каруселью весь лавочный ряд, а эта лавочка была на них двоих, и её прижимало всей центробежной силой.
– Жора! Я никогда вас не выдам! – выговаривала она сильней, через жестяной лязг, через примусный шумок сбоку, но – и не так, чтобы соседи слышали, а ему одному. – Вы можете быть совершенно уверены! Ты можешь быть…
Через лязг, через шум и от боязни не убедить – дыхания не хватало. Но он услышал, понял. Перестал бить. И повернулся к ней. И как она видела теперь всё его возмужание за эти годы, и всю его решительность! И закрытую загадочность. А по широкому подбородку и на верхней губе – стоячая чёрная щетинка.
– Ты можешь на меня… положиться!
– А чего – положиться? – спросил он грубо. – Чего нам раскладывать? Ты себе – барышня, и проходи.
В грубости голоса его была как команда.
– Ты можешь положиться! – всё уверенней и увлечённей выговаривала Варя, так же прижатая к прилавку, и не заметила, заметила, что голым локтем раздавила лепесток сажи, перелетевший от примусника, – и тут же забыла.
Прохожие за её спиной миновали, заказчики не останавливались – и она с локтей смотрела и смотрела на отчаянного анархиста. И вспомнила, да:
… Революционер знает только науку разрушения… Холодной страстью должны быть задавлены все его нежные чувства… Он – не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире…
Ну конечно! Ну понятно! Он – добровольно всего лишён в этом мире. Но разве помеха – дружеское участие? светлая помощь?… Сама сирота – как понимала Варя всякое сиротское одинокое положение!
Смотрел.
Столько горечи, столько невысказанной тяжести было в его мрачном небритом лице и чёрном взгляде.
– Наверно, у тебя была это время очень тяжёлая жизнь? – как будто могла его утешить.
– Было, – вдруг открылся он. – Предателей много. Редкий не предатель. Попался я на одном деле, укокали начальника тюрьмы. Дали арестантские роты.
– И долго? – (Так и предчувствовала она!)
– Потом – амнистия, на ссылку заменили. И выбросили в собачью жизнь, вот… Им бы такую жизнь…
Видно и не женат.
Отдал молотком по железке, трахнул вместо слов.
– Я никак не думала, что вы в Пятигорске!…
Он приоткрывал подземный, тайный, преследуемый мир – и она не смела больше говорить ему “ты”, он вырос перед ней. В этот страшный мир она не готова была вступить – но если бы он властно позвал, то может быть и… В какой бы ни форме, но – слиться с народом, кто об этом не мечтал?
– Южно-Русская Федерация?… – ещё вспомнила и прошептала.
Когда он и не бил по жести – мешал слитный шум нескольких примусов от соседа.
Но Жора – расслышал и пришикнул как на кошку:
– Тшыть!
Замерла.
– Продали Федерацию, – доверился он, услышала. – Из Киева. Сами виноваты, много психики наводили. Даже эксы стало делить нельзя. Ну, и развалились…
– А Йенчман? – спросила она, да просто напомнить их общее прошлое.
Махнул рукой:
– Он стал – пан-анархист. А я – анархист-коммунист. Они – учёные слишком. А анархист-коммунист не должен ничего читать, чтоб не поддаться чужому влиянию. Все свои взгляды он должен выработать сам, только так свобода личности.
Высказал, а лоханку проклятую доделывать. Бил.
Выше фартука ещё двигалось, а ниже – стоял дыбчатый фартук неподвижным хребтом.
Какая воля была в нём! Какая сила в подземном кузнеце!
Но если он не нуждается даже читать – то в чём она ему поможет? Но может быть – с кем-то связать, куда ему нельзя появиться? Если бы он доверил?…
Не покидано чувство, что к чему-то же сегодня счастливо лёг ей под ноги ковёр.
Остановился бить, но помахивал молотком и смотрел жгуче:
– Все-е будут ползать перед нами на коленях! У все-ех мошну растрясём!
Непобедимые глаза!
– Всех подлецов стрелять по одному! – смотрел и на неё, как на подлеца. – Наели шеи жирные в крахмальных воротниках. А собачку нажмёшь – мясная туша.
Варя не знала, как смягчить его, чем угодить навстречу.
– А попам долговолосым – расчесать гривы, за гривы вешать.
– А не жалко? – усумнилась.
– Никого не жалко, – откровенно шевелил он тяжёлыми губами. – Должны знать, что сила на них идёт, пусть боятся!
Страшные он говорил слова! – но и жизнь ведь жестока. Это на Бестужевских курсах, на благополучной поверхности можно так категорично оперировать моральными правилами.
Навалило Варю на прилавок, платье не бережа.
А память подавала ей любимый спор тех лет, сейчас так объясняющий это гордое одиночество: имеет ли право революционер на личное счастье? Или должен постоянно подчинять его революционному идеалу?
И жалея его, обойденного, обделённого, явно одинокого, загнанного, затаённого, – простонала ему через прилавок, уже в половину его ширины:
– Жо-ора! Но вы не должны лишать себя… А?
Перестал бить, посмотрел. Всё не расхмуренный, раздражённый.
А она не уходила, не отходила, не слегала с прилавка.
Пока не захлопнется козырёк ларька.
Не бил. Молчал, смотрел, соображал. Сильные чёрные глаза.
Но заогнились, от подземной кузницы, от скрытого горна?
Глаза в глаза, ещё подумал и сказал:
– Ну, зайди.
Сильно шумели примусы.
Отлипла от прилавка, не видела сажевого пятна на локотке, может где и платье, – и подняв доску, вступила в узкий зев прилавка.
А дальше идти и некуда: два шага на два шага, и заставлено, завешано кастрюлями, вёдрами.
Зачем сказал войти?
Поднялся – неровно, как ногу отсидев, на голову выше её. Ступнул ещё вглубь, там надавил низкую дверцу, кивнул головой:
– А ну!
Вот что! Оказывается, в ларьке ещё был скрытый задний чулан, и туда вела эта дверца – такая низкая, что даже Варе надо было голову приклонить, чтобы войти.
Какая-то тайна.
Варя бесстрашно протиснулась мимо дыбчатого фартука, наклонённого плеча анархиста – и вошла туда. Как в подполье.
Доверил? Понадобилась!
В тесноту такую, что еле повернулась – и от спины её предупредительно громыхнуло дном висящей жестяной ванны.
И чем-то сбило соломенную шляпку, попрыгала она куда-то.
Это был наглухо сколоченный чулан, но щели в разных местах, и всё же светилось.
Жора сильно пригнулся, вошёл. И ещё раз громыхнуло прогнутым железом, как глухим громом.
Так было тесно, обвешано и обставлено, что только и стояли они друг против друга.
И что же тут?
В перемежных щелях видя его, стояла.
Ужасно шумели примусы!
Но когда он сбросил фартук – тот отчётливо, твёрдо стукнул о пол.
Она – если и начала понимать, то не хотела понять!
А он – страшно молчал!
Она задыхалась от страха и жара в этом чёрном неповоротливом капкане! колодце!
И ощутила на плечах неумолимое давленье его рук.
Вниз.

---

Могу ждать.

Планировала уже сегодня выйти на работу, но врач меня вчера не отпустила. А тут ещё и гортань воспалилась, может, обойдётся, а может, зависну дома ещё. Так вот, читаю книжки, тихонько кисну в квартире, интенсивно лечусь и медленно осмысляю, что нахожусь на переходной стадии от безвременья к… К чему перехожу-то? А не знаю. Бабушку этот вопрос тревожит больше, чем меня. Главное, что я опять могу ждать. Ждать того, что вполне реально. У меня всё это время было ожидание, но скорее в рудиментарной форме, когда оно не оправдывалось, я не радовалась и не огорчалась. А вот полноценное ожидание вернулось. Я рада, что оно у меня есть. Даже если итогом всему будет ещё худшее безвременье, сейчас это не имеет ни малейшего значения. И ещё некоторое время не будет иметь. Я также думала всё это время, получится ли у меня стать такой, какой я была после Крыма. Приходила к выводу, что - нет, никогда не вычеркнутся из памяти все эти месяцы, прикидывала, что авантюризма во мне поубавилось, судьбу испытывать не стану; ещё и восьмая глава "Августа четырнадцатого" не выходила из головы. Сегодня поняла, что в чём-то я уже теперь прежняя. Потому что во мне, как тогда, пульсирует мысль: "Что будет? Что будет?" Тогда не терпелось узнать, что будет, форсировала события и получилось, что получилось. Теперь не стану никого подгонять. Что будет, то и будет.

@темы: Я

---

Редакторско-аспирантский март.

Месяц был интересным. На работе достался хороший журнал, затем довольно интересная художественная книга. Это надо постараться, чтобы меня не раздражала книга, от которой за километр веет постмодернизмом. Несколько раз уходила домой с корректурами. Законы доделали. Может, пока я простуженная кантуюсь дома, уже начали делать егэ. Восьмое марта мы отметили с коллегами неплохо. Само собой разумеется, ходила в колотильню править. В университете тоже движуха. Семинары аспирантские - само собой. Я озаботилась своей педагогической практикой, прохожу её на историческом факультете. Послезавтра должна объяснять китайской магистрантке, про что рассказ "Случай на станции Кочетовка". Что касается диссера, больно говорить. Непростительно медленно и, что странно, ведь редактирую, а не пишу новое, и это идёт у меня тяжело. Экзамен кандидатский сдавать будем в мае, заявлений пока не заполняли. А ещё в марте подготавливала мелодекламации для интервью на радио Рансис. Передача вроде как даже смонтирована, выхода надо подождать. Впрочем, мне обещали черновик прислать, интересно, что получилось.

@темы: Универское, Работа

---

До получения отличной новости

Меня штормило нехило. Самое тяжёлое - не могла сконцентрироваться на диссертации. Не выходило отключить все посторонние моменты и совсем уйти в "Колесо", а ведь иногда я так могла делать. В итоге я пришла к выводу, что деградирую, что диссер написать не смогу, зря в аспирантуру метнулась и свалю-ка я оттуда. Сначала думала об этом молча, затем в понедельник утром сыграла в слёзный фонтан и попыталась втолковать бабушке, какая я бесталанная. Бабушка, а потом и мама просили не пороть горячку. Ладно, не буду. Тем более, что ради временного комфорта и права ни фига не делать я совершу Предательство. Обмен сомнительный. Но я не сказала маме и бабушке главного. Мне показалось, что уходить с филфака надо не только из-за "Колеса", но и из-за того, что каждый визит туда - это гроздь встреч, рождающих личные ассоциации, и каждый раз я выхожу с филфака более подавленной, чем вхожу. Учёба перестала быть щитом, помогавшим оттеснить проблемы. А если так, зачем она? К вечеру, впрочем, мне стало стыдно за эти мысли. Может быть, всё ещё получится с диссером. На следующий день всё было ровно и буднично, позавчера тоже. Только грустно было, хотя у меня интересная книга. Воодушевилась позавчера после работы, планировала на вчера сверку и приближение к финалу читаемого романа. А тут температура и дикая головная боль. Вот и пришлось вызывать врача, оформлять больничный и проводить весь день в полупрострации. И это я ещё легко отделалась, потому что сегодня в более или менее сносном состоянии пытаюсь разузнавать про Солженицынскую "Кочетовку" для педпрактики.
А ещё скоро у меня будет тяжёлый разговор дома, но это уже другая история.

@темы: Лихие пришли времена

---

Бывает и так.

Позавчера получила отличнейшую новость. Писать об этом рука не поднимается, не хочу сглазить.
А вчера весь день провалялась с температурой и не включала комп. На работу не пошла, вызвали врача, опять больничный возьму.
Сегодня думаю: это случайно одно событие последовало за другим или дорогое мироздание предупреждает меня, что не всё коту масленица и нефиг чрезмерно радоваться?

@темы: Я

---

Хм, снова стихи.

Когда-то грёзы мои походили на яркие факелы.
Нет их теперь, загублены все до одной.
На случай, если с тобой пожелают беседовать ангелы,
Знай, что они для этого посланы мной…

Сказала всё, что могла, все ошибки, конечно же, сделаны.
Ну, а стихи мои для тебя не важны.
На случай, если с тобой пожелают беседовать демоны,
Знай, что они печалью моей рождены…

Мне вряд ли смогут помочь как разумники, так и насмешники.
Мысли опять погрязли в тягучей пыли.
На случай, если с тобой пожелают беседовать грешники,,
Знай, что они частицу тебя сберегли…

Любимый, в озорнике, в путешественнике и в изменнике
Я узнаю по-прежнему имя твоё.
На случай, если с тобой пожелает беседовать Нэннеке,
Знай, что и мне хотелось бы встретить её…

@темы: Творчество