Я сижу в комнате своей конфидентки. Именно здесь много недель назад я зализывала рану после последнего письма любимого. В мой второй визит комната кажется мне ещё более уютной, чем в день моего первого здесь появления. Мне неожиданно нравится, что она далеко от входа в квартиру, и мы как будто в своём мизерном мирке, куда никому другому доступа нет.
Я прошу подругу задавать мне вопросы о моём возлюбленном, часто повторяю: "Что ещё ты хочешь узнать про имярека?" Она спрашивает - конечно, не столько о нём, сколько о моих эмоциях. Я стараюсь отвечать пространно.
Вот в числе прочего она спрашивает, что я думаю о возможности нашего дальнейшего с ним общения. Я говорю, что не думаю об этом после сказанных им слов. Хотя, кто знает, как повернётся жизнь, земля-то всё ещё круглая. Ведь иногда хочется поговорить по-простому - не как с тем, с кем вместе дрова ломала и колкостями обменивалась, а как с тем, с кем было немало общего, кому просто можно сказать, что такая-то книга мне скучна, что такие-то стихи навеяны тем-то. Не предъявлять претензий, не выяснять отношений, не искать виноватых, не вспоминать нецензурную брань, а просто делиться прожитым и пережитым. Это было бы счастье.
Вот подруга заявляет мне, что я верила в возлюбленного, в такого, каким он мне казался. Да, не исключено. Я всегда считала, что в светском смысле любовь и вера (как чувства, как эмоции, а не как христианские добродетили) взаимно друг в друга проникают, что ли, потому что верящий во что-то или в кого-то (в человека, в дело своей жизни) любит предмет своей веры, так же любящий кого-то или что-то не может не верить в этого человека или в эту замечательную теорию. Исключения есть, я сама любила и не верила, но это касалось острых ситуаций, а когда они проходили, всё вставало на свои места. Итак, о вере в него. Верила его слову. И написанному, и сказанному мне вслух, и зарифмованному, и музыке как дополнению к слову. Музыке верю до сих пор. А он старался не показывать мне негативных своих качеств. Вот так по-своему желал мне добра. И я, кажется, злоупотребила этим добром.
Вот сестра по любви излагает теорию, согласно которой теперь уже его образ далёк от него реального. Что я сохраняю в памяти его и по большому счёту хотела бы видеть именно его рядом, а не того, кто так жестоко сказал тогда о моих чувствах. Склонна согласиться, хоть и горько это признавать. Если бы можно было как-то материализовать его, того, кто остался в моей памяти, исключив всё негативное, вот отлично было бы. Я и так примерно это делаю, слушая его музыку.
Вот она предполагает, что, возможно, он не раз меня видел, но не дал мне об этом знать. Может, и хорошо, что так. Мог бы сказать колкость, и это бы окончательно меня надломило. А может, всё сложилось бы к лучшему.
Разговор у меня с ней текучий, неровный, часто переходящий с темы на тему, потому что пытаемся вместить в него всё прочувствованное за время, когда не общались в живую. Но моя история проходит красной нитью по всей нашей встрече.
Я понимаю, что люблю его и хочу видеть, ощущать рядом хотя бы как человека, который в случае чего подкинет до метро. Я понимаю, что ошибалась, полагая, что мне легче о нём молчать. Нет, мне необходимо говорить, и чем дольше, тем лучше, но собеседница, с которой я могу говорить на одном языке, только одна.


Так я отметила сто недель с последней встречи в реале. А теперь в совершенно развинченном состоянии пытаюсь загнать в дальний угол то, что вчера выпускала со страхом и радостью.